002.md 27 KB
title: "002"
Выйдя из кафе, мы попадаем обратно в город, теперь освещаемый солнцем под новым углом. Мне приходит в голову странная мысль: повторяет ли солнце одно и то же положение дважды? За пределами экватора солнце каждый день меняет свою арку к северу или к югу. Можно было бы подумать, что уж через год-то оно точно вернётся в ту же точку, но и это вряд ли: для начала, год длится нецелое число суток. Если бы оно при этом было рациональным, то можно было бы надеяться повтора через энное число лет. Но разве рациональные числа так уж часто встречаются в реальности? Кроме того, существуют и такие незначительные факторы как гравитация других небесных тел, трение земли о космическое пространство и такие для нас катастрофические событие как падение крупного метеорита или целой кометы. Я прихожу к выводу, что вероятность повтора позиции исчезающе мала.
Впрочем, если начать придираться к деталям, наш мир находится в постоянном невидимом движении. То же самое "солнце" постоянно теряет энергию, меняет свой внутренний состав, поглощает случайно встреченные частицы и небесные тела. Можем ли мы всерьёз утверждать, что само по себе "солнце" нечто большее, чем наша собственная абстракция, способ привести хаотичный мир в обманчивый порядок? Если так, то и вопрос в оригинальном понимании теряет смысл и ответ на него становится скорее утвердительным. Если уж "солнце" субъективно, то столь же субъективен и факт его прохождения через одну точку. А уж человек точно не сможет различить разницу из года в год, так что стоит ему только решить наблюдать этот феномен, он должен будет прийти к утвердительному заключению.
Закончив с этими размышлениями, я замечаю, что солнце уже успело сменить своё положение на небосводе. Впрочем, это опять же лишь моё субъективное наблюдение, вызванное скорее тем, что мы продолжали двигаться, чем с движением солнца.
— "А солнце всё так же безразлично наблюдало за невзгодами моей жизни как прежде наблюдало за моими успехами", — похоже теперь настала очередь Ти цитировать, — Как-то так говорил один из твоих героев, да?
— "Моих героев"? — я усмехаюсь, — Да, что-то такое он говорил. "И точно так же оно станет свидетелем моей смерти, гибели десятков тысяч, миллионов, миллиардов людей. Солнце продолжит наблюдать и тогда, когда человечество оставит от себя лишь пепел. Ах, как же меня тошнит от необходимости жить под солнцем!"
— Да, ему обязательно было испортить чистый романтичный образ.
— Разве это по-своему не романтично: быть трагичным героем, который даже к солнцу предъявляет подобные претензии?
— Ну, из ряда трагичных героев он не выделяется как особо романтичный.
— Быть может, и так. Но не думаю, что автор конструировал своих персонажей исходя из желаемых характеристик. В конце концов, он же просто пытался продать свою биографию — если верить его же словам, конечно.
— Если верить.. боюсь, что это больше эстетический выбор, чем знание или даже вера. Хотя ты лучше разбираешься в его жизни, так скажи: есть ли основания считать, что он, который редактировал "своё" детство из книги в книгу, искренне признался в том, что "продаёт свою биографию"? Разве это не часть всё той же "проданной биографии"?
— Нет, думаю ты права. Сколь бы искренним он ни был в вещах, о которых не принято быть искренним, он всё же оставался сочинителем, и в этом же он сам признаётся. Нам остаётся лишь занять точку зрения.
— Или не занимать её.
— Или не занимать её, — я эхом повторяю слова Ти и разговор кончается.
За разговором я не особо следил, куда мы идём, и несколько удивляюсь, увидев перед собой арку центрального парка. Обычно это не то место, куда мы ходим с Ти — в те, и так нечастые случаи, когда мы бесцельно гуляем по городу. Как и можно было ожидать от подходящего к концу дня, здесь ещё довольно тихо, но потихоньку стягивается всё больше народу. Ти выбирает тёмную аллею, но даже здесь нам встречаются прохожие и просиживающие на скамейках.
— Помнишь первый день когда мы приехали сюда? — внезапно как будто бы спрашивает меня Ти.
Так вот зачем она пошла в этот парк?
— Да уж, ну и денёк был.
— Первый день свободы, — произносит Ти с немного грустной иронией.
И действительно, эту фразу трудно воспринимать иначе как шутку, в которой больше девяноста процентов правды.
Те несколько дней, что мы провели на пароходе нельзя назвать в полной мере свободными: даже если нас никто не ограничивал, мы были ограничены пространством судна. И хотя открытые морские просторы дают ощущение свободы, для меня это ощущение никогда не становится полным без актуализированной свободы движения.
Жизнь же по ту сторону моря давала каждому из нас лишь — в лучшие моменты — половину свободы. Ти была ограничена своим же положением, которое и давало ей столько возможностей. Даже в последние годы, когда она уже могла самостоятельно распоряжаться средствами — когда она была полностью свободной с юридически-финансовой стороны — она не могла отказаться от следования правилам, к которым её приучали с детства. Леди в её положении должна появляться в обществе и поддерживать некоторый круг знакомств; в любой публичный момент жизни соблюдать сложный и детальный этикет, пусть и несколько поддавшийся либеральной эпохе. Места, которые нельзя посещать, вплоть до забегаловки или "плебейского" парка. Еда, которую не следует есть. Люди, с которыми нельзя общаться. Даже если необходимо: в этом случае приходилось пользоваться услугами прокси, в качестве каковых обычно выступала прислуга. Пожалуй, сама эта прислуга и создаёт львиную долю несвободы: ведь нельзя сделать самой то, что полагается делать людям подневольным!
По рассказам Ти свободнее всего она чувствовала себя в своей комнате, или в прилегающем к ней саде, отослав служанку. Тогда она могла читать или играть на пианино так, как будто всего остального мира не существует. Но даже пианино в комнате сперва пришлось "заслужить". Несмотря на энтузиазм девочки к музыке, который родители "в принципе" поддерживали, они почему-то решили, что предоставлять ей возможность играть самостоятельно, без чьего бы то ни было надзора никак нельзя.
Ти сменила семь преподавателей, ещё с десяток отвергли ещё на стадии обсуждения её родители. Они были достаточны либеральны, чтобы позволить дочери отказаться от того, что её не устраивает, но её мать никак не могла допустить, чтобы Ти учил "какой-то заезжий простолюдин, играющий плебейскую музыку в кабаках". Плебейской музыкой она — как и большинство в её времени и положении — считала всё, что не было "академическим", всё вне "великой европейской традиции". И даже некоторые академические вещи, которые сегодня стали классикой, она обвиняла в "подражании плебейству". Уж конечно джаз, который случайно услышала маленькая Ти и который сразу же увлёк её, не мог "преподаваться в этом доме".
В конце концов давать уроки ей стал один студент филармонии из обедневшей аристократской семьи. Впоследствии этого студента назвали "виртуозом десятилетия, если не века".. за исполнение джаза. Но тогда он поддерживал образ скромности и учёности, блестяще играл Баха и Моцарта без малейшего намёка на свинг или импровизацию. (Хотя сегодня — после вызвавшего скандал исследования **** — уже ни для кого не секрет, что в свою эпоху Бах прославился как виртуозный исполнитель-импровизатор и лишь сильно позднее был канонизирован как безупречный композитор).
Его подход к обучению строился на тонком балансе между желаниями ученицы и его представлениями с одной стороны, и следованием приличий с другой. И именно он подсказал ей сделку, наконец давшую ей музыкальную свободу: она должна была научиться играть несколько сложных этюдов и тогда ей позволялось иметь собственное пианино в комнате. Этюды были по-настоящему сложные, так что её мать, не подозревавшая особого таланта в своей дочери, довольно легко согласилась, сочтя, что к тому время Ти уже повзрослеет и "образумится". А даже если не образумится, то, во всяком случае, матери останется лишь умывать руки. Но был ли это талант или по-детски сильная мотивация, а Ти смогла добиться цели всего за полгода усердных занятий.
Исполнив мечту своей ученицы, студент вынужден был надолго исчезнуть из её жизни из-за каких-то семейных обстоятельств. Она сменила ещё трёх преподавателей. Один из них ушёл сам со словами:
— Я годами обучаю детей из аристократических и богатых домов, обучаю тех, кому всё это не очень-то и интересно. Как мне кажется, я делаю это хорошо, и мои наниматели на меня не жалуются. Но я слишком стар, чтобы вспомнить те времена молодости, когда во мне ещё горел огонёк энтузиазма к музыке, когда я мог говорить с теми, для кого музыка — это искусство и призвание. Быть может моя техника всё ещё лучше, чем у вашей дочери, но поверьте, я ничего не смогу ей дать. Я слишком стар.
Ти рассказывала, что в его глазах стояли слёзы вперемешку с ужасом, когда он послушал как она играет этюд ?????. Ей он сказал, что не сможет раскрыть её талант, чтобы она нашла хорошего ментора и не забрасывала играть. Под конец он добавил: если хочешь сохранить свой талант, не показывай его слишком перед людьми, не понимающими ценности музыки. "Они захотят сделать из тебя виртуозного исполнителя — виртуозного, но лишённого индивидуальности."
В конце концов с ней стал заниматься старик, которого тогда никто уже не воспринимал всерьёз. По большей части он лишь сидел и посасывал не зажжённую трубку — странная привычка, которая однако вполне заменяла ему курение, которого он стал панически бояться после смерти старшего брата. Изредка он давал комментарии и советы, или сам садился за фортепьяно, но по-настоящему он приходил лишь для того, чтобы послушать. Втихаря, когда никого рядом не было, они в четыре руки играли джазовые пассажи.
Когда мы наконец приехали в этот город, Ти захотела провести день в полной противоположности тому, как приходилось жить раньше. Оставив багаж в порту, мы налегке пошли по городу.
— Почему бы нам не найти захудалую гостиницу и не прикинуться там бедными путешественниками?", — предложила Ти.
— Это может оказаться не таким уж и приятным приключением, — усмехнувшись, отозвался тогда я, — Но если ты уверена, то почему нет.
У меня было немного странное ощущение. Мы делали то, что я привык делать из необходимости, ради развлечения, из прихоти. Со стороны все те же беглые взгляды по вывескам, расспросы на ресепшене, вымученное "ну, может быть мы зайдём попозже". Но теперь это было лишь игрой. Администраторы гостинец играли свои простые роли — лишь для нас.
Наконец, определившись с жильём — мы нашли заведение, по-настоящему приближающееся к бомжатскому, — мы пошли гулять по городу. Прямо, просто прямо, безо всякой карты и расспросов местных. Первой достопримечательностью на нашем пути из гостиницы и стал этот парк. Стояло утро средней раннести и в парке ещё преобладали припозднившиеся бегуны.
Мы пошли по той же аллее, по которой шли сейчас. Тогда она, конечно, не была тёмной — лишь затемнённой по сравнению с яркими красками окружающего пейзажа. Пейзажа, будто бы сошедшего с картины одного из этих художников, рисующих в той или иной мере реалистичные контуры, а затем вдыхая в них жизнь гипер- или даже сюрреализмом красок. Такие картины хорошо иметь дома в холодную тёмную зиму и подсвечивать их направленными лучами, чтобы согреться.
В аллее ещё можно было спокойно находиться без солнечных очков, наслаждаясь неправдоподобным контрастом света и тени, но когда мы наконец вышли на свет, к пылающему отражённым светом озеру, я сильно пожалел, что не стал возвращаться в камеру хранения за очками, пока было ещё недалеко.
— Может быть, купим? — спросила Ти, заметив мои страдания.
— Ты забыла? У нас на такую роскошь нет денег! Как можно покупать вторую вещь, когда первая ещё много лет прослужит?
Почему-то мы оба расхохотались. Для прохожих — точнее, пробегающих, — мы наверное смотрелись немного странно. "Туристы иностранные, да и только", но мы выбрали странное время и место для типичных туристов. Да и смеяться посреди дороги не положено. Надо было сначала выпить, а уж потом ходить и ржать над чем-нибудь.
Но это лишь сейчас я придумываю этот взгляд со стороны местных жителей. Тогда мне было по-настоящему безразлично, что думают окружающие. И если бы не это воспоминание, обросшее этими мыслями, мне и сейчас было бы всё равно. Но теперь я невольно присматриваюсь к теням, какими предстают пробегающие — нет, прохожие, — сейчас.
— Почему-то мне захотелось посмотреть отсюда на пройденный путь, — тихо проговорила Ти.
Я лишь киваю в ответ, но осознав, что солнце уже закатилось и мой жест мог остаться незамеченным, легонько сжимаю ладонь Ти. Какое-то время мы идём молча.
Когда мы доходим до озера, мне приходит в голову мысль посидеть на тех же камнях, где мы сидели тогда.
— Если будет не занято, — отвечает на моё предложение Ти.
В такой хороший вечер то место и вправду могли занять, но пройдя пару сот метров мы с удовольствием обнаруживаем его пустующим.
В тот день мы не сразу остановились на этом месте. Сначала мы выбрали другую группу камней под деревом, но я предложил сделать небольшой пикник и, не успев присесть, мы пошли в город на поиски стрит-фуда и каких-нибудь фруктов. Вернувшись к озеру — к счастью, нам не пришлось уходить далеко, — мы нашли наши камни занятыми и прошли дальше. Наконец, выбрав новое место, мы принялись за трапезу. Эта была наша первая еда с тех пор как мы сошли на сушу, и она была восхитительна.
Здесь, под тенью зелени, в двух шагах от воды, посреди парка освещённого через чур усердным солнцем, мне тогда показалось, что мы полностью выпали из пространства окружающего нас города. Даже городские звуки, доносящиеся откуда-то издали, казались подвешенными в воздухе, лишёнными их источника, существующими сами по себе.
Сейчас я пробую вновь воспроизвести то чувство. Закрываю глаза и представляю как будто мы остались на островке посреди бесконечного непонятного пространства: то ли море, то ли пустыня. Здесь ещё существуют люди, но за теми деревьями — лишь призрак города, тень, поддерживаемая отзвуком. Открыв глаза, я пытаюсь сохранить эту картину.
Несколько минут мы сидим в тишине, но вот по нашим головам начинают барабанить капли.
— Дождь, — как будто удивлённо произносит Ти.
— Дождливый город, — комментирую я, доставая зонтик, — Ну что, возвращаемся, пока стихия не разыгралась?
— Мм, неплохая идея.
Вообще-то, шансы на серьёзную грозу здесь как раз минимальные. Бесконечный, мелкий, накрапывающий дождь — вот что свойственно для "дождливого города". Но всё же мы поднимаемся и, укрывшись от капель зонтом, идём под их звуки. Выйдя из парка мы попадаем как будто в другой город, чем тот, из которого мы выходили; в город, изменённый заходом солнца и дождём.
Пройдя по всё ещё шумным плоским улицам города, мы выходим на дорогу потише, устремлённую вверх. С каждым шагом город отступает, с каждым шагом мы продвигаемся немного вверх, туда, где дождя нет. И вот, избавившись от кажущегося бесконечным марева капель, мы смотрим на половину неба, раскрашенную последними отзвуками заката. Но и они не могут существовать вечно. Когда мы, наконец, добираемся до дома, на небе уже начинают проступать звёзды.
Когда мы входим внутрь и щёлкаем выключателем, уют искусственного желтоватого света посреди сумерек окутывает нас.